Д.В. Саввин “Забайкальская Голгофа”

Забайкальская Голгофа

XX-й век стал для Русской Церкви целой эпохой, временем совершения величайших мученических и исповеднических подвигов, эпохой уникальной в её непростой и даже трагической истории. Великое духовное наследие, оставленное нам новомучениками и исповедниками минувшего столетия, без сомнения, является исключительно важным не только для Русской Церкви, но и для всего Вселенского Православия. И сегодня, хотя уже несколько лет как состоялось прославление святых, пострадавших за Христа от богоборческой власти в России, мы не знаем ещё даже имён немалого числа этих угодников Божиих, неизвестно очень многое о том, когда и где совершали они свои подвиги, а имеющаяся информация порой бывает недостоверна. И если в епархиях центральной России сбор материалов к канонизации новых мучеников и исповедников начался уже относительно давно, то в Восточной Сибири, и, в частности, Читинско-Забайкальской епархии, эта работа ведётся весьма непродолжительный срок. Меж тем, немало православных христиан пострадали за Христа или стяжали венец мученичества на забайкальской земле, и сегодня можно вполне определённо говорить о том, что здесь, несомненно, были свои новомученики и исповедники, первым из которых, ныне прославленном в лике священномучеников, является Св. Ефрем, Епископ Селенгинский (+1918 г.) История Читинско-Забайкальской епархии изучена сегодня ещё очень слабо, история же её в XX веке во многом нам совершенно неизвестна. Данная статья является попыткой рассказать об одном из самых трагических эпизодов государственных гонений на Православную Церковь в Забайкалье – процессе 1930-1931 гг. по делу «монархической контрреволюционной организации», имевшему место в г. Чите.

Едва ли есть необходимость напоминать о том, сколь тяжёлым было положение Русской Православной Церкви в начале 30-х гг. Большевистское государство, вновь всё чаще прибегающее к репрессивным мерам, как единственному способу удержать в повиновении народ, одновременно активизировало и свою антирелигиозную политику, вылившуюся в знаменитые «безбожные пятилетки» и т.п. По всей стране начинаются, становясь всё более «популярными», «показательные» разгромные судебные процессы. Один из них, по примеру своих коллег из Москвы и Ленинграда, организовали работники читинского оперативного сектора (ОС) ОГПУ.

Обвинение частично отталкивалось от действительно бывших в Забайкалье фактов антисоветских выступлений. Грабительская коллективизация, в сочетании с иными способами построения «светлого» «завтра», в 1930 г. довела большинство населения, в основном крестьян, до отчаяния. Условия жизни были совершенно невыносимы (так, в своих отчётах о религиозно-нравственном состоянии населения некоторые священники незадолго до того, в 1929 г., отмечали, что иные прихожане не исповедаются и не причащаются под тем предлогом, что у них нет самой необходимой одежды и обуви для того, чтобы дойти до храма ), и порой люди действительно пытались выступать с оружием в руках. Подобное, по мнению читинского ОС ОГПУ, и произошло «летом 1930 года на территории б/Сретенского округа – Устьтарейском, Сретенском, Чернышевском районах и Оловянинском р-не, б/Читинского округа» , и, кроме того, ещё в ряде районов Читинской области, находящихся в пределах Читинско-Забайкальской епархии, имели место «повстанческие тенденции». Отталкиваясь от столь многообещающего материала, в читинском «оперсекторе» изобретают «контрреволюционную монархическую организацию», во главе которой ставится Архиепископ Евсевий (Рождественский), возглавлявший Читинско-Забайкальскую епархию в 1927 – начале 1930 гг. (Ко времени начала «следствия» он уже был переведён с Читинской кафедры, и, после участия в работе зимней сессии Временного Патриаршего Священного Синода при Заместителе Патриаршего Местоблюстителя, Митрополите Сергии, 3 апреля 1930 г., назначается временным управляющим Свердловской епархией, с титулом Высокопреосвященного Шадринского.) После предварительных разбирательств, 238 людям было предъявлено обвинение. Среди арестованных преобладало духовенство и миряне, так или иначе участвовавшие в церковных делах (церковные старосты, прихожанки Читинского Казанского кафедрального Собора, труждавшиеся в организованном по благословению Владыки Евсевия сестричестве). Очевидно, некоторым работникам читинского «оперсектора» ОГПУ (и возглавлявшему его тогда Якову Бухбанду) захотелось разоблачить именно «клерикально-монархическую» организацию, что было весьма удобно, так как позволяло не только делом подтвердить свою социалистическую бдительность, но и расправиться с неугодным духовенством. Картина антисоветского заговора, написанная Я. Бухбандом, выглядела довольно впечатляюще: организация, которую якобы возглавлял Епископ Евсевий вместе с Протоиереем Николаем Любомудровым, «бывш. чиновником Особ. поручений при генерал-губернаторе Стерьховым и д-р Кусакиным», «имела филиалы в гор. Нерчинске, в Нерчинском, Жидкинском (Балейском), Шилкинском, Улётовском, Акшинском и Титовском (Читинском) р-нах» - всего «более 40 населённых пунктов». Прежде чем продолжать рассказ собственно о «следствии» и процессе, дадим краткую биографическую характеристику духовных лиц, поставленных «обвинением» во главе мифического заговора.

Архиепископ Евсевий (Рождественский) – личность, известная достаточно широко. Родился 22 декабря 1886 г., в семье священника Тамбовской губернии. Затем он, какое-то время, идёт тем же путём, что и большинство священнических детей: получает духовное образование, и, постепенно поднимаясь по ступеням духовных школ, в 1911 г. заканчивает Казанскую Духовную Академию. Академический период его обучения интересен тем, что в это время он духовно окормляется Прп. Гавриилом (Зыряновым), старцем Седмиозерной пустыни, бывшим духовным отцом немалого числа учащихся Казанской Духовной Академии. В своей статье о Прп. Гаврииле Иеромонах Иосиф, инспектор современной Казанской Духовной семинарии, обращает внимание на один, весьма многозначащий, факт: «Удивляет и немалое число епископов, духовно воспитанных преподобным: они не уклонились в раскол обновленчества или поиски независимой юрисдикции. Всё внешнее не влияло на них так сильно, как влияла внутренняя духовная сила». В полной мере это применимо и к Архиепископу Евсевию, во всех, даже самых трудных и трагических моментах своей жизни (каковых было немало) остававшегося верным Св. Церкви, никогда не отступая от канонически законного Предстоятеля её.

15 марта 1920 г., в возрасте тридцати шести с половиной лет, о. Евсевий был рукоположен во Епископа Яранского, викария Вятской епархии. В 1922-1923 гг. он занимал Ставропольскую кафедру, и в 1923 г. был поставлен Епископом Ейским. В том же году Владыка Евсевий впервые обратил на себя внимание советских властей, в связи с начавшимся тогда общегосударственным церковным погромом под предлогом сбора средств для помощи голодающим. Его, а с ним ещё 19 человек, обвиняют в так называемой «кубанской тихоновщине», объявив главой «заговорщиков», саботировавших комиссию «по изъятию церковных ценностей», и приговаривают к семи годам лишения свободы. Наказание Преосвященнейший Евсевий отбывал в Иркутске. В последующем, «в порядке частной амнистии ВЦИК», срок заключения был сокращён до трёх с половиной лет, и 5 декабря 1925 г. он был досрочно (на полгода раньше) освобождён. Какое-то время в Иркутске Епископ Евсевий пребывает на покое. 24 октября (ст. ст.) 1926 г. Преосвященнейший Даниил (Шерстенников), Епископ Охотский и временный управляющий Читинско-Забайкальской епархией, получил уведомление из Патриархии о переводе на Иркутскую кафедру, и назначении на его место Владыки Евсевия. Однако сразу же это распоряжение Высшей Церковной власти выполнено не было – Преосвященный Евсевий, узнав о нём, немедленно ходатайствовал об оставлении на покое, и до весны 1927 г. Читинско-Забайкальская епархия управлялась из Иркутска Епископом Даниилом. Затем, вероятно, в связи с арестом Преосвященного Даниила, Владыка Евсевий, как викарный Епископ Нижнеудинский , управляет Иркутской епархией, и вскоре занимает Читинскую кафедру, на которой и находится до 1930 г., когда он был вызван в Москву на сессию Временного Патриаршего Священного Синода…

К сожалению, о личных качествах и менее значительных подробностях жизни Преосвященнейшего Евсевия нам известно немного. При изучении епархиальных документов как-то невольно отмечаешь исключительную аккуратность Владыки, в частности, очень ярко проявлявшуюся в его внимательном отношении к ведению делопроизводства. Богослужения совершал с особым благоговением и вниманием, не терпел небрежного отношения клириков к исполнению своих обязанностей. Последнее также было для него достаточно характерно, и необходимая строгость Владыки, по всей видимости, была многим неприятна. Протоиерей Василий Бенкогенов (какое-то время занимавший должности благочинного и ключаря), также обвинявшийся в «контрреволюционной деятельности» на процессе 1930-1931 гг., в своих показаниях об отношениях с Епископом Евсевием, отметил, что близкими они не были, «епископ Евсевий был слишком требовательным, что он скажет, то это должно быть сделано безпрекословно». О том же самом говорили и некоторые иные представители читинского духовенства

Другие клирики также отмечали «странность» натуры своего Преосвященного, его склонности к уединению. Из всех священнослужителей одним из самых близких, если не самым близким, к Епископу Евсевию был Протоиерей Николай Любомудров, по воле Бухбанда и его коллег сделанный ещё одним «руководителем» таинственной монархической организации.

Биография о. Николая Любомудрова, ныне нам известная в самых общих чертах, остаётся ещё достаточно туманной и отчасти противоречивой. Известно, что в 1899 г. он закончил Пермскую Духовную семинарию, и некоторое время был надзирателем школы псаломщиков и иподиаконом при пермском Архиерее. В 1900 г. рукоположен во священники и назначен к Вознесенской церкви Каслинского уезда Екатеринбургской губернии, и после открытия приходской школы, был в ней законоучителем. В 1904 г. у отца Николая родился сын, названный Серафимом. 5 июля 1907 г. Иерей Николай Любомудров назначается настоятелем Всех-Святской церкви Надеджинского завода, до 1909 г., когда, 25 августа, переводится настоятелем к Сретенской церкви с. Иленское Ирбитского уезда. Первого октября о. Николаю поручено заведование церковно-приходской школой (в деревне Долматовой), с преподаванием в ней, а также и в «министерском» училище, Закона Божия. Следующим его местом служения стал Покровский Собор г. Камышлова, где о. Николай прослужил вторым священником до 1917 г. Его сын, Серафим Любомудров, также в 1930-1931 гг. обвиняемый в «контрреволюционной деятельности», на допросе упоминает о том, что его отец в годы гражданской войны был в кавалерийском полку, а он сам, вместе с матерью, постепенно переезжал на восток – следуя за отступавшими войсками Адмирала Колчака. Логично предположить, что Иерей Николай Любомудров был полковым священником в Белой армии, вместе с которой он постепенно добрался до Иркутской епархии, в клир каковой, после разгрома колчаковских войск, и поступил. В 1920 г. он вместе семьёй переезжает в село Слюдянку (на берегу оз. Байкал), где, по собственному прошению, был 3 февраля 1921 г. назначен священником в местную Николаевскую церковь, и служил там до 1923 г. Затем он назначается в Троицкий храм в одно из местных сёл, 21 апреля 1927 г. – священником Скитской Михайловской церкви. В том же году он ходатайствует, по каким причинам, неизвестно, о переводе его в Читинско-Забайкальскую епархию, и в декабре он был зачислен в клир Читинского Михайло-Архангельского храма. 12 мая (далее – по н.ст.) 1928 г. Иерей Николай Любомудров поставлен временным настоятелем (16 июня – штатным) Николо-Александровского прихода в с.Борзя, а 10 октября 1928 г. перемещён, согласно поданного прошения, на священническое место в клир Казанского кафедрального Собора г. Читы, где и служил до весны 1929 г., когда Собор был передан раскольникам-григорьевцам. Кафедра переносится в читинский Михайло-Архангельский храм, куда и переводится о. Николай, и служит здесь, вероятно, до своего ареста.

Награждён саном протоиерея 21 марта 1929 г.

26 апреля 1929 г. Епископ Евсевий благословил, за неимением подходящих монашествующих священников, о. Николаю Любомудрову быть духовником насельниц уничтоженного властями Читинского Богородицкого женского монастыря.

Из епархиальных документов и материалов обвинения видно, что Протоиерей Николай Любомудров, был любим мирянами, по своему «популярен», притом имея, по выражению его сына, «исключительно широкие знакомства», позволявшие ему решать многие, самые различные, проблемы. Когда в июне 1928 г. он подал прошение о переводе его из Читинской Михайло-Архангельской церкви на Николо-Александровский Борзинский приход, прихожане Михайло-Архангельского храма обратились к Преосвященнейшему Евсевию с просьбой оставить у них о. Николая, что само по себе говорит о многом. Но, будучи одним из самых уважаемых священников среди мирян, он всегда оставался «чужаком» среди читинского духовенства. Протоиерей Иннокентий Иванов, также привлечённый «следствием» в качестве обвиняемого, на вопрос об отношениях с о. Николаем ответил, что «с протоиереем ЛЮБОМУДРОВЫМ я не был близок… против его назначения был в своё время причт и Совет, он был назначен к нам еп. Евсевием против нашего желания». Протоиерей Василий Бенкогенов, бывший благочинным до середины 1929 г., отказался представить о. Николая Любомудрова к награждению саном протоиерея, на том основании, что он ему был мало известен, и соответствующее прошение в Патриархию Епископу Евсевию пришлось направлять самому. Примечательно, что, констатируя сам факт такого отчуждения, никто из клириков ничего не говорит о причинах, его вызвавших.

Как уже было сказано, Протоиерей Николай Любомудров был очень близок к Владыке Евсевию, который даже переехал летом 1929 г. к нему на квартиру, где для Его Преосвященства была оборудована отдельная комната. Известно, что о. Николай исполнял также и некоторые личные поручения Епископа Евсевия.

Относительно пастырских дарований Протоиерея Николая Любомудрова практически ничего не известно, но, упоминая о нём во время одного из допросов, Архиепископ Евсевий скажет, что проповеди его порой «доводили до слёз верующих», и сам он иногда произносил их с плачем. По своим политическим взглядам о. Николай был убеждённым монархистом, своих воззрений особенно не скрывал, и порой с церковного амвона открыто говорил об истинных причинах бед, постигших русский народ. Вероятно, это было оценено в ОГПУ как «антисоветская деятельность», по обвинению в которой ему и был вынесен Коллегией ОГПУ смертный приговор, исполненный 26 ноября 1930 г., незадолго до начала масштабного антицерковного процесса.

Интерес представляет упоминание Серафима Любомудрова, сделанное им вскользь, о том, что «отец служил в поезде императрицы». Непонятно, что именно под этим подразумевается, равно является сомнительной и достоверность данного высказывания, не подтверждённого никакими другими, имеющимися в нашем распоряжении, источниками. Но, с другой стороны, никакого повода ко лжи у С.Н. Любомудрова, в данном случае, не было, а в послужных списках духовенства, составленных в советское время, такие подробности опускались. Во всяком случае, можно предполагать, что о. Николай отнюдь не случайно выбрал для своего сына имя «Серафим» - известно, что Прп. Серафим Саровский всегда особенно почитался Царственной Четой и был канонизован при непосредственном участии Св. Царя Николая Александровича, приблизительно за год до рождения Серафима Николаевича.

Кроме Архиепископа Евсевия (Рождественского), арестованного несколько позднее значительной части обвиняемых, в руководство подпольной монархической организацией включили многих клириков Читинского кафедрального храма – Протоиерея Иннокентия Иванова (бывшего секретарём Владыки Евсевия), упоминавшегося уже Протоиерея Василия Бенкогенова, Иерея Иннокентия Громова, Протодиакона Михаила Золотаева, Диакона Бориса Музыченко. Кроме того, была произведена серия арестов в других городах Читинско-Забайкальской епархии (чаще всего в материалах следствия называется Нерчинск). Выбор «контрреволюционеров» работниками ОГПУ осуществлялся довольно просто. В первую очередь, «забирали» священнослужителей, псаломщиков, церковных старост, сторожей. Затем – мирян, «подозрительных» либо в силу своей «неправильно» прожитой до революции жизни, либо из-за близости к гонимому духовенству. Основным материалом обвинения были, по обычаю большинства процессов над «врагами народа», так называемые «свидетельские показания». В читинском «оперсекторе» ОГПУ пользовались уже обкатанным к тому времени на более громких «показательных процессах» методом, представляющим собой весьма оригинальный, нешаблонный подход к ведению следствия. Смысл его прост до гениальности: вместо того, чтобы доказывать вину обвиняемого, следствие предоставляло ему самому доказать свою невиновность (по принципу: «докажи, что ты не контрреволюционер»). Фиктивным поводом для ареста могла послужить любая, самая ничтожнейшая мелочь. Напр., один из обвиняемых (обозначим его как Н.), бывший сыном расстрелянного незадолго до того священника и весьма активно сотрудничавший со следствием, дал следующий ценные показания об арестованных клириках и мирянах: «Всех… я знаю хорош, бывал я у них всех на квартирах… По убеждениям все они без исключения монархисты. Все вышеперечисленные граждане… очень часто собирались друг у друга на именины, на крестины или по случаю вообще какого-нибудь праздника, где обязательно велись разговоры политического характера». Дружеские встречи по праздникам рассматривались «следствием» не иначе, как некие тайные собрания заговорщиков, прикрывавшихся именинами одного из членов контрреволюционной организации. Иную форму инструктажа диверсантов-монархистов работники ОГПУ увидели в традиционном наставлении, преподаваемом архиереем всякому священнослужителю в алтаре, сразу после хиротонии. Вообще же в читинском отделении ОГПУ подошли к делу очень обстоятельно, и, припоминая все «преступления» духовенства против советской власти, решили начать с самого начала существования этой самой власти в Забайкалье, с 1918-го г. В том памятном году большевики на территории Читинско-Забайкальской епархии смогли продержаться весьма короткий срок, не более шести месяцев, за которые, однако, успели арестовать некоторых священников, попытались изъять архив Духовной Консистории, и обстреляли крестный ход. Затем власть советов вычистил из Забайкалья Атаман Семёнов, и красные смогут утвердиться здесь лишь в 1920 г. (а официально в состав Советской России оно войдёт лишь в 1922 г.). Понятно, что, находясь под защитой белых войск, православные священники и миряне позволяли себе вполне откровенно говорить о большевиках и большевизме, и высказывания их едва ли могли быть приятными для богоборцев. В это время в Читинско-Забайкальской епархии была издана брошюра «К истории Советской власти в Чите по Ведомству Православной Церкви» , дававшая весьма нелестные оценки антихристианской политике большевиков. В 1930 г. из этой книжечки в ОГПУ сделают подходящую выписку, которую и подошьют к делу. Были подняты материалы «следствия», проводившегося большевиками в 1918 г. по поводу уже упоминавшегося обстрела крестного хода большевистской же милицией, выискан текст молитвы «О спасении Церкви Православной», содержащей упоминание о «лютом гонении» (понятно, кем воздвигнутом). Но самым серьёзным преступлением времён гражданской войны, которое решили вспомнить почти через десять лет после её окончания, было сотрудничество белых властей Атамана Семёнова и Читинско-Забайкальской епархии, а также одобрение, высказанное публично, Епархиальной властью военного выступления Японии против Советской России. Лично Протоиерею Василию Бенкогенову припомнили ещё и то, что до 1917 г. он был членом Союза Архангела Михаила (читинское отделение-«палату» этой монархической организации создал Св. Ефрем, Епископ Селенгинский, и в своё время немалое число священно- и церковнослужителей были членами этого союза).

Отнюдь не все клирики, известные до революции как убеждённые и даже «ярые» монархисты, повели себя достойно после падения православного Самодержавия. Среди лидеров обновленцев немало было бывших членов Союза Русского Народа, столь же рьяно восхвалявших большевизм и большевиков, как некогда монархию и Государя Императора. Потому особенно примечательны те несколько строк в показаниях о. Василия, написанных им первого февраля 1931 г., в которых он касается своих политических убеждений: «О себе, лично, я скажу, что после теократической формы государственного управления я считаю лучшей монархическое управление, но свои убеждения я ношу при себе, их не распространяю и не агитирую. Жизнь меня в этом несколько разубедила, я воочию увидел за революцию и теневые стороны царизма, свою бывшую принадлежность к Союзу Михаила Архангела (это было до революции) я осуждаю и глубоко сожалею о своей ошибке. Советскую власть признаю данной от Бога и стараюсь подчиняться ей…» В наши дни подобные мысли и высказывания никого не удивляют (ещё и обвинят в непоследовательности да «сергианстве»), и сегодня, по милости Божией, о столь очевидных для христианина вещах можно говорить открыто. Но Протоиерей Василий Бенкогенов писал это, находясь в тюрьме ОГПУ, прекрасно понимая, что его монархические убеждения будут оцениваться лишними годами заключения, а не минутами бурных оваций на собраниях патриотических обществ. Остаётся лишь склонить голову перед честностью и мужеством этого нелицемерного пастыря стада Христова!

Всем, арестованным по делу о «монархической контрреволюционной организации», «инкриминировали» весьма разноплановую антисоветскую деятельность: подготовку к свержению советской власти вооружённым путём, оказание материальной помощи «семьям и высланным за контр-революционные деяния», осуществлявшееся через сестричество при Читинском Казанском кафедральном Соборе, антисоветскую агитацию, причём «полностью использовался церковный амвон, с которого члены организации попы говорили проповеди к/р (контрреволюционного) порядка в завуалированном виде», и распространение монархической и антисемитской литературы. Из всего перечисленного верным является упоминание о действительно имевшем место оказании помощи арестованным и высланным архиереям и священникам, и их семьям. В своё время, 12 мая 1927 г. Приходской Совет Казанского Собора запросил Административный отдел Читинского окружного исполкома на предмет разрешения сбора средств для помощи семье Старковых, но получил отказ. (Епископ Селенгинский Софроний (Старков), управлявший Читинско-Забайкальской епархией в 1922-1923 гг., принял монашеский постриг в 1922 г., будучи вдовым протоиереем, и имел четырёх детей. ) Понятно, что христианский нравственный долг не позволял православным читинцам бросить без всякой помощи своих архипастырей и пастырей, равно как и их ближайших родственников – а организация помощи им, как не являвшимися «служителями культа» в данной общине, была запрещена советскими законами. И, памятую о законе Божием, приходилось действовать вопреки большевистскому законодательству. Шерстяные чулки и печенье, отправляемые заключённым епископам и священникам, в 1930 г. также составят часть обвинения.

Примечательно, что среди всех «злодеяний» православных монархистов-контрреволюционеров имеется и антисемитская пропаганда – достаточно серьёзное обвинение в Советской России в 1930-е гг. В данном случае следствие отталкивалось не только от показаний «свидетелей», но и от обнаруженных вещественных доказательств: стихотворений «Кит и жид» (авторства В.М. Пуришкевича) и «Сотворение жида». Одна из обвиняемых, Анна Иоакимовна Лундстрем, входившая в Сестричество при Казанском кафедральном Соборе и участвовавшая в организации помощи арестованным и высланным клирикам, на вопросы следствия относительно антисемитской пропаганды показала следующее: «Сионские протоколы я читала у покойной игумении Мещериновой Анастасии у которой частенько бывала. В этих протоколах были какие-то пророческие изречения в которых говорилось о том, что деньги скоро не будут иметь цены, что в их руках будет вся печать и т.д.… было ещё стихотворение под заглавием «Сотворение жида», т.к. муж первый у меня был Еврей, я это стихотворение сожгла…» Два иронических стишка да процитированные слова А.И. Лундстрем и составили все «доказательства», благодаря которым в обвинительное заключение Я. Бухбанд смог вписать слово «антисемитизм».

В начале 1931 г. активисты читинского «оперативного сектора» ОГПУ имели почти всё необходимое для того, чтобы красиво и показательно разгромить антисоветскую контрреволюционную организацию, с такой выдумкой измышленную. Сбор необходимых «показаний» шёл достаточно быстро; один из арестованных, упоминавшийся уже Н., не только писал длинные сочинения «на заданную тему» монархического заговора, но и снабжал «следствие» информацией о поведении и разговорах арестованных вместе с ним «контрреволюционеров», в большинстве своём ему доверявших и не догадывавшихся о его сотрудничестве с ГПУ. Для завершения своих трудов Якову Бухбанду нужен был сам «руководитель» «монархической организации», дабы быстро и эффектно его разоблачить. Читинский «оперсектор» в начале февраля 1931 г. потребовал ареста Архиепископа Евсевия, чтобы было весьма скоро исполнено, и 9-го февраля со «спецконвоем» он был доставлен в Читу. Видимо, желая скоро сломить уставшего после длительного пути Владыку, в тот же день его начинают допрашивать. Однако Его Высокопреосвященство, будучи исключительно крепким духовно человеком, которого едва ли можно было запугать, и, неплохо уже зная методы «работы» ОГПУ, на все предъявленные обвинения (а также на вопросы о том, зачем ему была нужна «изолированная» комнате с двойной стенкой и т.п.) ответил спокойно, с приличествующим Архипастырю достоинством: «Ни к какой контр-революционной организации не принадлежал и не принадлежу, Советскую власть признавал и признаю и подчиняться ей подчинялся и подчиняюсь; к власти относился и отношусь лойяльно, стоя на почве декларации Заместителя Патриаршего Местоблюстителя Митрополита Сергия и известного его интервью… В виду усталости с пути и позднего времени, не евши не пивши целый день, дальнейшие показания давать не в состоянии». На следующий день было вынесено решение о привлечении Архиепископа Евсевия к делу как обвиняемого.

В показаниях, которые Владыка делал в последующие несколько дней, он придерживается той же позиции, какую занял на первом допросе. Относительно тех людей, которые по воле «следствия» превратились в «заговорщиков», Высокопреосвященнейший Евсевий отвечал, что, хотя он их знает, но об членстве в какой-либо «контрреволюционной организации» этих лиц ничего никогда не слышал. О своих политических взглядах Владыка подробно не говорил, утверждая лишь, что считал необходимой лояльность по отношению к существующей власти, согласно завету Иисуса Христа: «воздадите убо Кесарева – Кесареви, а Божия – Богови»…». Необходимо отметить, что Его Высокопреосвященство действительно был весьма последователен в своей политике лояльного отношения к властям, о чём он и напомнил работникам читинского «оперсектора». В Иркутске он первым опубликовал известную Декларацию 1927 г. Митрополита Сергия (Страгородского), и когда, по решению Высшей Церковной власти, Владыка Евсевий был назначен на Читинскую кафедру, сотрудники окружного отдела ОГПУ предложили ему остаться в Иркутске, так как были уверены, что под его управлением духовенство не будет выступать против советской власти. Таким же образом он управлял и Читинско-Забайкальской епархией.

Твёрдость, проявленная Высокопреосвященнейшим Евсевием на первых допросах, несколько раздосадовала Бухбанда, и он, понимая всю важность момента, начинает непосредственно участвовать в ведении «следствия». Единственным действительно серьёзным аргументом против Владыки Евсевия, которым располагало ОГПУ, были показания всё того же Н. Его Высокопреосвященство Н. знал, хотя отнюдь и не был с ним так близко знаком, как тот утверждал, и, по всей видимости, считал его человеком, заслуживающим некоторого доверия. Утомлённый постоянным ссылками на его показания, которые делали во время допросов работники ОГПУ, Архиепископ Евсевий заявил: «В виду моего малого знакомства с <Н.>, я вообще не мог беседовать с ним в такой плоскости, как это ставится обвинением. При подобных случаях, когда мне приписываются слова и речи, которых я не произносил и которые, если не выдуманы, произнесены, быть может, кем либо другим, - я просил бы делать очные ставки». Вероятно, именно этого и добивался Яков Бухбанд. Он лично производит очную ставку, во время которой, в присутствии Архиепископа Евсевия, Н. повторяет все свои клеветнические показания против Его Высокопреосвященства и прочих, духовных и мирских, людей, привлечённых «следствием».

Положение, в которое был поставлен Владыка Евсевий, оказалось крайне сложным. Дальнейшее отрицание всего фантастического обвинения становилось безсмысленным, ибо ОГПУ вообще редко признавало свою неправоту, а при наличии столь серьёзных показаний это вело лишь к ужесточению приговора (а, в данном случае, ужесточение означало «высшую меру социальной защиты»). Кроме того, на Архиепископе Евсевии лежало и бремя архипастырского долга, обязанность если не избавить совершенно, то хоть как-то облегчить участь тех православных христиан, которые попали в заключение вместе с ним. Вероятно, именно из этих соображений исходил Высокопреосвященнейший Владыка, когда решил уступить давлению «следствия», несколько изменив свои показания. В свою очередь Яков Бухбанд, почувствовав, что ему удалось несколько «продвинуться» к завершению фабрикации процесса, решил «закрепить» свой успех возможной компрометацией Архиепископа Евсевия в глазах других заключённых. Для этой цели все свои показания Владыка должен был оформлять не иначе, как в форме заявлений на имя начальника читинского ОС ОГПУ, то есть того же Бухбанда. Однако, как выяснилось вскоре, сломить Владыку Евсевия не удалось.

Его Высокопреосвященство согласился лишь с тем, что он знал о существовании в Чите некоей монархической организации, членом которой сам никогда не был (не говоря уже о руководстве). Равно никого отношения к ней не имело и сестричество при Казанском Соборе, и никто из арестованных вместе с Архиепископом Евсевием священно- церковнослужителей и мирян. Единственными, кого Владыка указал как членов монархической организации, были те, кто к этому времени был уже расстрелян (Протоиерей Николай Любомудров), или кому уже был вынесен смертный приговор (К.М. Стерехов). В показаниях Его Высокопреосвященства заметна даже некоторая ирония: «В декабре 1928 года Стерехов впервые упомянул в беседе со мной, что существует в Чите монархическая организация. Я отнёсся к известию скептически, указывая, что при Соввласти никаких подпольных организаций не может быть, так как бдительность и зоркость многомиллионно-глазого ОГПУ изумительны…». Ничего более Яков Бухбанд и его соратники от Архиепископа Евсевия не добились.

С самого своего начала и следствие, и «суд» «Особой Тройки» носили характер чудовищного, мрачного фарса. То, что процесс сфабрикованный, понимали и сами работники читинского «оперсектора» (во всяком случае, руководство), и заключённые священники и миряне. Из показаний Н. о том, какие разговоры велись в тюремной камере между арестованными (вероятно, здесь было собрано всё «руководство» «организацией»), видно, что все считали дело «дутым» и скопированным со знаменитого «дела Промпартии». И хотя большинство заключённых сохраняло ещё надежду на благополучный исход, для них также очевидны были истинные антихристианские цели советской власти, и то, что их арест является частью начавшегося тотального наступления на Св. Церковь. Один из обвиняемых, П.М. Митрофанов, со слов Н., утверждал следующее: «создаётся это всё искусственно, сюда собирают лучших людей и всё равно в пятилетку нас всех ликвидируют». Другой арестованный, П.П. Исаев (в прошлом – офицер Белой Армии) вполне определённо сформулировал причины обрушившихся репрессий: «они великолепно знают о нас…нас уже не переделаешь. Они знают наши мысли, что мы с ними не пойдём». В этом-то и заключалась их вина – в исповедании Православной веры, в том, что, несмотря на все притеснения, постоянные насмешки и угрозы, они оставались христианами, стремились следовать за Христом, а не быть послушными рабами «мироправителей тьмы века сего» (Еф. 6:12). И в этом смысле они все были противниками советской власти, настолько, насколько она была богоборческой и сатанинской. В этом – истинная причинна гонений; всё прочее было предлогом, небрежно и на скорую руку выбранным.

Собственно о деятельности «монархической контрреволюционной организации» и о подготовке восстания против большевиков в материалах следствия говорится немного. Обвинить в подобных делах любого сельского священника было несложно – о недовольстве крестьян властями, которое можно наименовать «повстанческими настроениями», конечно, было известно приходским батюшкам. А раз они знали об этом и не донесли, то их можно было представить как соучастников, или даже организаторов антисоветских выступлений. Быть может, кто-то из них и благословил своих пасомых, взявших в руки оружие, бороться с большевиками – об этом теперь знает лишь Бог. Некоторые арестованные, в том числе и священники, «признались» в своём участии в «контрреволюционной монархической организации», но едва ли можно считать это «признание» хотя бы отчасти соответствующим действительности. Впрочем, такие мелочи обвинение не интересовали.

К весне 1931 г. в распоряжении Якова Бухбанда и его коллег накопилось достаточно материалов для того, чтобы быстро осуществить собственно «судебный процесс» - накопленные пухлые папки с безграмотными протоколами допросов и пространным «обвинительным заключением» передаются на рассмотрение «Особой Тройки» ОГПУ. Приговоры выносятся с марта по ноябрь 1931 г. – даже для известной своей оперативностью на расправу «тройки» объём материалов был слишком велик. Успех главы читинского «оперсектора» Бухбанда был очевиден, и он, наверное, гордился своей эффективной и яркой работой…

Многие из сделавшихся по его воле «заговорщиками» были приговорены к «высшей мере социальной защиты», то есть к расстрелу. На смерть, среди прочих, были осуждены: священники, о. Иоанн Николаевский, о. Василий Демидов и о. Стефан Балясников; псаломщик Михаил Калашников, А.И. Ефремов, церковный сторож (в возрасте семидесяти лет). Двум другим батюшкам, о.о. Александру Хомуеву и Димитрию Селезнёву, смертный приговор был заменён десятью годами концлагеря. Из клира Читинского кафедрального Михайло-Архангельского храма были арестованы и осуждены: настоятель, Протоиерей Иннокентий Иванов (три года концлагеря), Протоиерей Василий Бенкогенов (высылка на 5 лет в Нарымский край), Священник Иннокентий Громов (десять лет концлагеря), Протодиакон Михаил Золотаев (пять лет ссылки в Нарымский край), Диакон Борис Музыченко (пять лет концлагеря). Несложно представить, сколь тяжелой была одновременная потеря стольких священнослужителей для читинской православной общины. Показательно, что Епископ Марк (Боголюбов), тогдашний Преосвященный Читинский и Нерчинский, узнав о вынесенных приговорах, взял на себя исполнение обязанностей настоятеля кафедрального храма – равнозначной замены репрессированным священникам не нашлось.

Многим срок заключения заменялся высылкой в Нарымский край. В ОГПУ на такую замену шли легко, так как, несмотря на видимую «гуманность», жительство, на правах ссыльнопоселенца, в этой области, славившейся как одна из самых страшных, «гиблых» в Сибири, было едва ли многим лучше, чем в концентрационном лагере.

Архиепископ Евсевий (Рождественский) был приговорён к десяти годам заключения в концлагере. Однако освободиться на этой земле Владыка не сможет – в октябре 1937 г. его приговор будет пересмотрен «тройкой», теперь уже УНКВД по Новосибирской области, и он будет осуждён на смертную казнь. Пятого ноября 1937 г. Высокопреосвященнейший Евсевий, Архиепископ Шадринский, был расстрелян.

***

Трагические события, которые мы условно назвали процессом 1930-1931 гг., являются лишь одним из фрагментов, быть может, даже и не самым значимым, но достаточно хорошо нам сегодня известным, мрачной и ужасающей, но одновременно величественной и светлой истории Читинско-Забайкальской епархии в XX в. Как и по всей России, на забайкальской земле честные и мужественные архипастыри и пастыри, монашествующие и миряне, шли на страдание и на мученическую смерть ради Христа. Их страдание, их подвиги стали той основой, на которой ныне воссоздаётся русское Православие, драгоценным, кровью добытым залогом духовного возрождения России, и, в частности, Забайкалья. Молитвенная помощь предстоящих пред Престолом Божиим святых мучеников и исповедников, их духовное наследие - это великое сокровище, вверенное нам Господом. По слову Спасителя, «Никто, зажегши свечу, не ставит ее в сокровенном месте, ни под сосудом, но на подсвечнике, чтобы входящие видели свет» (Лк. 11:33). И, быть может, в скором времени, по воле Божией всему миру будут явлены святые мученики и исповедники, прославившие Господа своими подвигами в восточных пределах нашей Родины, дабы их духовное наследие стало для нас ещё одним надёжным маяком в туманном и бурном море века сего.

Димитрий Саввин